Только закат делает мир по-настоящему золотым. Тени становятся темно-коричневыми, как дно походного мешка, прошедшего не одну войну. Только лучи заходящего солнца могут позолотить всё, что умеет светиться.
Ты позвал меня, и я пришёл.
Чёрный и золотой - цвета; пьянящий и пряный - запах. Золото постепенно перетекает в черноту, но твои волосы светятся в последних лучах, как тончайшее золотое руно. За которым мне не надо плыть на край мира, потому что я уже был там - и ещё дальше - вместе с тобой. Не руно ты ищешь, как герой Ясон, и не почитаешь его как героя. Мы уже зашли дальше твоего Геракла и были пьянее Вакха. Рога, как у Вакха - на твоём шлеме, лежащем на песке, как череп давно умершего быка.
Только закат делает мир по-настоящему тёмным.
Я смотрю - и не твои пальцы, а бесплотные прикосновения тревоги волнуют мою грудь. Какие острые тени лежат на твоём лице! Мне кажется, они готовы разорвать кожу острыми гранями. Возлюбленная Птолемея как-то сказала, что такие же росчерки темноты исказили черты её подруги незадолго до гибели. Гетера приняла их за жестокую игру египетского заката…
Меркнет и тускнеет свет. Слабый ветер шевелит полог палатки, водит по щекам моими же прядями. Усталый шум вставшего на ночлег огромного лагеря доносится издалека, словно этот слабый ветер - улетающий из мира ночи туда, где всё солнечное золото! - растворяет в себе шорохи и голоса, рассеивает чувство реальности.
Ты смотришь мне в глаза, пытаясь найти ответы на множество вопросов. Хочешь понять, почему раз за разом оставляешь меня, почему отталкиваешь и снова возвращаешь, почему сегодня отверг другого, и почему мы снова стоим перед входом в твою палатку и молчим друг на друга, словно два ветра столкнулись и замерли, превратившись в неразбившуюся стеклянную стену, зависшую в воздухе...
Усталость тяжелой серой змеей обнимает твои шею и грудь, шепчет в уши: брось всё, броссь всссё, сссспи... или это ветер начинает шипеть, потиряась брюхом о выступающие камни, разбросанные на песке в напоминание о древнем море.
Мне кажется, сейчас ты, как раньше бывало, пригнешься и уйдёшь в свою палатку, а я останусь здесь с безвкусным ветром, с бесцветным серым песком.
Но ты смотришь в мои глаза.
Я ровно и спокойно выдерживаю твой взгляд, хотя ты царь, а кто я? Что ты ищешь в моих зрачках - рождение и смерть миров? Во мне нет той божественной искры, что гонит тебя вперед через копья врагов и руки ложных влюбленных - часто те же руки, что держали древко. Не я наполняю красками твой мир. Ты знаешь не хуже меня.
Едва заметно хмуришься. Я не знаю, радоваться мне или печалиться вместе с тобой, не зная причины. Твоё лицо перестало быть таким каменным... но у тебя такой вид, словно ты пытаешься вспомнить моё имя.
Я отдал бы всё, что у меня было, есть или могло быть - ибо мне нужен лишь ты, но ты не мой - я бы отдал всё, чем живу, и прошел бы через все муки юности ещё раз, лишь бы моё имя сейчас было тем, что ты непроизнесенным ласкаешь на языке, как первое признание в любви, как тоненькую тающую ледышку.
Тающую, истончающуюся... Ты готов назвать меня чужим именем - именем того, с кем сегодня рассорился и пришел за утешением ко мне, но замер и не решил... не захотел.
Ты отворачиваешься и уходишь.
"Ты воистину велик, мой Александр", - шепчу тебе вслед и тащусь в свою палатку, в плефре от твоей. Этой ночью ты не придёшь. А если придёшь, то моё тело безропотно впитает всё горе и горечь, накопившиеся плесенью накопятся на стенках сосуда твоей души.
...Но нет, ты решаешь продлить пытку. Я пытаюсь свернуться в клубочек и уснуть, но слышу голоса. Вы не могли найти другого места, чтобы поговорить? Или ты уже не видишь ничего вокруг, ни моей палатки, ни песка, ни неба - а только его глаза, которые так не похожи на мои?
Я пытаюсь не слушать - но слышу голоса и слабые шорохи ваших прикосновений. Твой голос, страстный, одухотворенный, но с легкими нотками вины. И его - вкрадчивый, шепчущий голос соблазна и всепрощения, голос, парализующий меня.
Вы замолкаете, и некоторое время тишина колеблется отголосками ваших интонаций.
Потом он говорит, с легкой насмешкой, за которой прячет смущение. Я могу представить выражение его лица, его позу - слегка поднятая голова; в порыве чувств прикрывает прекрасные глаза, в которых больше любви к тебе, чем во всей Ойкумене.
Я помню, как учил его делать подводку. Пыль ночного неба окаймляет яростные звезды.
Я не хочу подслушивать, но его шепот рвется в мои уши, не предназначенный для них.
- Ты опять целуешь меня, когда нас могут увидеть.
Пол-лагеря слышит вас сейчас, но никто почти не видел вас целующимися не на пиру, а вот так.
- Знаешь, почему мне так нравится целовать тебя? - ты сам не заканчиваешь фразы, прерываясь для поцелуя.
Больше не могу думать о тебе на "ты". Ты принадлежишь ему целиком, не оставляя для меня даже робкой мечты о молитве к тебе, мой царь. Александр.
Не "ты с ним". "Они вдвоём", ибо ты много дальше от меня, чем в нескольких шагах. О, Александре, дальше, чем все те звезды, чей свет лучится в глазах темноволосого македонца.
- Почему же? - срывающимся шепотом спрашивает мой заклятый друг, мой закадычный враг.
Шорох их одежд, звук от двух коротких шажков - навстречу? - и Александр отвечает не сразу.
- Когда тебя нет рядом, но ты так нужен, я могу сам прикасаться к своему телу...
Как больно слышать это. Я всегда рядом. Так почему он не зовет меня, когда....
-.... к своему телу, могу снять серебряную тяжесть желания. Но человек ещё не научился целовать себя сам.
Светлый Митра, что за бред несет мой царь. И что за случайность остановила их двоих рядом с моей палаткой.
Ещё один поцелуй, какого он мне никогда не подарит. Многие целуют его в губы при проскинезе, я целую его в губы, он целует своих жен. Их поцелуй длится долго, пока тихий протестующий стон не прерывает его. Александр боится упустить мысль и недосказать важное.
- Я одинок.
Моему заклятому другу так же больно, как и мне, слышать это.
- Одинок, - продолжает Александр, - когда меня называют полубогом, когда сижу на золотом троне. Одинок, когда только ветер или холодные губы жены ласкают мои губы. Одинок, Тион...
Моё сердце и всё, что есть во мне, сжимается в один холодный клубок. Я чувствую себя выброшенным на улицу мокрым котенком. Значит, вот как он называет его наедине: так нежно и так...
Мой царь продолжает:
- Но когда я целую тебя - то чувствую, что нас двое.
Гефестион благодарно обнимает его: я слышу шелест одежд. Александр, похоже, отстраняет его, чтобы заглянуть в глаза. Я слишком долго наблюдал их двоих, чтобы против воли выучить все мелкие привычки. Они сама не сознают, что действуют слаженно, как два танцора, исполняющих разные партии в одном танце.
- Тион, подожди. В поцелуе я чувствую, что нас двое, - короткий вздох, это Александр прикоснулся к нему, - а когда занимаемся любовью - я чувствую, что мы одно.
Мне хочется плакать перед их великой любовью, о которой история скажет лучше меня.
И хорошо, что они больше не в ссоре, которой я - одна из причин.
Шелест удаляющихся шагов. Робко выглядываю из-под полога. Они об руку идут к палатке Александра.
Мир снова стал золотым. Золото пламени костра, золотые отблески на песке. И смерть в который раз жалеет моего царя, посрамленная присутствием любви. Я знаю, что Гефестион сотрет с лица Александра последние ночные тени, которые так не идут золотому победителю.
Я отчетливо слышу звуки: кто-то разговаривает у костра, кто-то ест и пьет, но большинство храпит, изнуренные переходом. Мир стал ярким, черно-рыжий мир из костров, песка и темноты. Ветер успел слетать к какому-то волшебному колодцу и принести в пригоршнях прозрачную свежесть. И вылить мне на голову, как отрезвляющее ведро холодной воды. Я благодарно улыбаюсь ему.
Я знаю, почему мир снова обрел краски.
Потому что его разделенные половинки снова соединились.
Потому что они одно.