Гефестион стоял недалеко от воды. Две реки соединялись здесь в одну, широкую и полноводную. Корабли Неарха выполняли маневр: похоже, наварх[1] решил перестроить их на рейдах - и делал это так же легко, как переставлял на доске игрушечные лодочки с парусами из лоскутков холста. На берегу лагерь жил привычной жизнью. Привычной - бывалые воины уже не удивлялись тому, что после месяцев ливней и грязи по колено они могли на одну ночь оказаться под крышей богатого дома в захваченном городе. А потом - снова у походного костра.
Наблюдавший за кораблями македонец напряженно щурился, ладонью прикрывая глаза от солнца. Тяжелый плащ свисал недвижными складками. Сейчас с Гефестиона можно было бы ваять мраморное воплощение Ожидания.
Сердцем и мыслями Гефестион был за сотни стадий - там, где отряды Александра брали город за городом, крепость за крепостью, уходя вдоль берега всё дальше от лагеря на слиянии рек. Если бы не приказ царя остаться в лагере, Гефестион был бы сейчас с ним.
Гефестион уже устал проклинать рану, лишившую его всего, чем они жил раньше. Теперь - ни битв, ни любовной близости. Боевой топор инда изувечил его, на несколько долгих месяцев сделав из статного воина и страстного любовника всего-навсего обузу с титулом хилиарха.
Не золоченые доспехи и не перья на шлеме отличают великого воина, а узор шрамов на теле. Но последняя рана - в пах - едва не убила Гефестиона. Когда она гноилась, лучшие целители по распоряжению царя день и ночь не отходили от македонца. Ему было уже не до гордости, получившей не менее глубокую рану. На марше Александр велел нести Гефестиона в паланкине[2]. Тот пошел на подобное унижение только потому, что ехать верхом значило подписать себе смертный приговор. Лучше расписаться в своем бессилии…
С того времени прошло почти полгода[3]. Гнойная рана превратилась в рубец. Но вот прежнего отношения к себе Гефестион не вернул. Болезнь пожирала не только силы, но и власть. Не ту, которую дает титул: конница по-прежнему оставалась его конницей, а он сам - вторым человеком в империи. Ускользало нечто иное: власть над сердцами и мыслями. Раньше его ненавидели, но боялись. Многие - уважали как талантливого полководца и яростного воина. Теперь сохранилась лишь ненависть, да и та притупилась, как те клинки, которые точили на него, но не решились пустить в ход.
Тяжелыми шагами Гефестион обогнул группу персов, разгружавших повозку с копьями. Плащ колыхался за спиной в такт шагам.
Хилиарх вошел в свою палатку, где блестящей - но сейчас бесполезной - грудой были сложены его доспехи. Шум лагеря окутывал палатку медленными волнами, которые просачивались через плотную ткань и размывали уединение. Лязг оружия, глухие удары лошадиных копыт. Вдруг крики разорвали однородный вязкий шум. Крики:
- Царь убит!
Гефестион вскинулся, словно пораженный молнией Зевса, ломающей позвоночник и выжигающей всё живое. Не чувствуя себя, он бросился к выходу из палатки.
- Царь погиб! Александр убит!
Лагерь пришел в смятение, словно огромный котел поставили на огонь и живьем бросили в него дичь. Кто-то кричал, кто-то плакал, кто-то затравленно озирался по сторонам, как будто теперь все развалится и сойдет шелухой, оставив людей голыми на острых камнях чужих берегов.
Македонец замер у палатки. Такое случалось раньше: в крайние сатрапии приходили вести о гибели Великого. Если Гефестион в это время был с поручением очень далеко от основных частей, - то он всем сердцем не верил страшным слухам, хотя успокаивался, лишь вернувшись в лагерь к Александру.
Но теперь – Гефестион своими руками проверял оружие, которое царь взял в бой. Закончившийся три дня назад бой.
Раньше лишь ближайшие друзья видели Гефестиона таким. Приоткрытый рот, в ужасе распахнутые глаза, похожие на свирепые луны. Распущенные жесткие пряди хлестнули Гефестиона по лицу, когда он резко обернулся, ища взглядом того, кто принес роковые вести. Однако в лагере уже воцарился хаос. Пряча слезы, воины избегали смотреть друг другу в глаза.
«Царь убит», - передавали из уст в уста.
Гефестион не верил. Отчаянно сопротивляясь, отказываясь осознать – не верил.
«Царь убит», - только слова. Ужасающая пустота еще не развернулась в сердце, не заполнила душу. Александр и Гефестион были половинками одного целого; Philalexandros привык видеть мир сквозь сияние Золотого Завоевателя. Кто посмеет погасить это сияние?
Неверие, длившееся не больше мига, развеялось под горестными - а кое у кого радостными - взглядами воинов. Разбился предпоследний щит, не позволявший сорваться в безумие. Еще одно скорбное «НЕТ!» прозвучало в общей агонии.
***
…Прозвучало и было услышано.
Перс поднял распухшее от слез лицо и заставил себя встать с пола.
***
…И как последний щит, накатило равнодушие. Так на мгновение замирает в воздухе срывающийся в пропасть, когда земля уже ушла из-под ног, а полет еще не стал падением. Небо, синее и чужое небо, казалось, приблизилось; оно тянуло Гефестиона в свои выси – я дало тебе сердце, я дало тебе глаза, и любовь, а теперь ничего нет, не осталось; так возвращайся ко мне, сын мой, и забудь, что было на земле (полной боли и страдания), вернись, голубоглазый хилиарх полумира, туда, где нет ни титула, ни ран, ни тебя, ни его…
Отступившись от всего мира, Гефестион замер там, где был – у входа в свою палатку. Мир потускнел.
Несколько страшных мгновений ему казалось, что вся прошлая жизнь – от Миезы, Пеллы, через Гавгамелы и Персеполь, до Мараканд[4], Гидаспа и Гифасиса – вся жизнь длилась не дольше мига, - как взмах ресниц. И все, что было – и было ли? – утратило значение. Остался он – существо без имени и цели, зависшее во времени и в этом месте, как пылинка в крепкой белесой паутине.
А потом обрушилась боль, сметающая неверие и отрешение, выдирающая с корнем вены и мысли, исторгающая «я» из смертной оболочки. Потому что другое «я», первое и такое любимое, сейчас лежало истерзанным телом под стенами крепости, и в то же время огненным духом возносилось на Олимп, к превзойденным им старшим братьям - сыновьям Зевса.
«Царь убит», - выли те, кто с утратой царя лишился веры и цели.
«Его нет», - Гефестион до крови закусил губу и сжал кулаки, так что ногти через кожу уперлись в пястевые кости.
Солнце клонилось к закату – кроваво-красное, но, как всегда, слепящее и яркое.
***
…Ноги подвели Багоаса, когда он услышал весть, разнесшуюся со скоростью атакующей конницы. Юноша упал на пол подаренной Искандером палатки. Он не заметил своих слез, своего стона. Так, не видя, но чувствуя страшную беду, беспомощно скулит, уткнув голову в лапы, слепой щенок, когда волчица загрызает его мать.
Багоас никогда не осмеливался признаться себе, насколько сильно любит Александра, но сейчас сила этой любви душила его.
«Искандер. Солнце мира зашло», - Багоас подумал о всех тех, кто лишился животворящего света великого царя. Теперь наступит ночь, вечная ночь. Земля ложилась перед Искандером, как строптивая, но желанная наложница. Лишь он мог быть богом на этой земле. Но его не стало.
Багоас забыл, что бывает такая боль. Он пережил подобное в ранней юности, когда его насиловали и лишали мужества. Та боль ломала его и превращала в обезумевшего олененка - но касалась только его и поэтому была преодолима. Багоас научился не думать о собственной окровавленной плоти и смотреть на прекрасный мир вокруг.
Теперь померкло всё.
Из мира выдернули ось, речная вода станет соленой от слез, смерть соберет их всех с одного гигантского алтаря.
Багоас впервые почувствовал себя частью большой семьи, объединенной общим - и от этого лишь более страшным - горем. Они были детьми, потерявшими и отца, и мать, и богов, и будущее. Багоас не думал о том, что эта «семья» через пару дней будет драться за наследство, а его сметут с дороги. Сейчас в корчах переживают гибель царя все – персы, инды, греки, македонцы. Он сам, Парнак, Роксана….
Гефестион.
Багоас смазал с лица слезы, дрожащими пальцами оправил одежду и побрел к выходу из палатки. Если у него не хватало духу последовать за царем, то это не значит, что не хватит духу у Гефестиона.
***
Гефестион держал в руках меч. Кованный в Афинах, чудом уцелевший во множестве сражений. Слегка изогнутое, очень острое лезвие. Македонец, лаская оружие, провел по нему пальцем и не заметил выступившей крови.
Три дня назад этот меч должен был отрубить руки первому, кто бросится на царя с мечом или пустит стрелу в самое сердце нового мира. Не надо было слушаться приказа и оставаться в лагере - тогда Гефестион мог бы сражаться рядом с царем и защитить его. Или - пасть вместе.
В последнее время Александр часто отправлял его наводить мосты, закладывать города, обеспечивать подвоз провианта. Этеры наделись, что он попал в немилость – но нет. Александр оберегал возлюбленного, отсылал подальше от пекла, в которое бросался сам. Словно и не было детских игр в осаду Трои – всегда плечом к плечу! – и клятв никогда не расставаться.
Гефестион поймал себя на мысли, что думает об Александре как о живом. Безумная надежда глубоко внутри не давала шипастому обручу горя сомкнуться на его сердце. .
…Багоас нашел любовника царя в его палатке. Взгляд голубых глаз был прикован к одной точке, а лицо больше напоминало посмертную маску. В руках Гефестион держал меч. Крови не было, но Багоас похолодел, подумав, что всё уже произошло, и жизнь покинула когда-то могучее тело полководца.
Но густые ресницы дрогнули, пальцы погладили меч с отвращением и ненавистью, словно клинок был скользкой болотной гадиной.
- Гефестион, - робко позвал Багоас, не зная, плакать или радоваться, или попытаться отобрать меч.
Македонец повернул голову на звук ненавистного голоса. Они были связаны - он и Багоас - давно и прочно. Но почему, когда их больше ничто не объединяет, проклятый евнух не оставит его в покое?!
- Не делай этого…
Юноша смотрел из-под тени трепетных ресниц робко, но завораживающе, словно уговаривал лошадь осторожно взять с ладони кусок хлеба. Гефестион не расслышал его и молча отвернулся. Перс не унимался, моля и приказывая:
- Хилиарх, не надо… Не убивай себя.
- Что? – переспросил Гефестион. Он не узнавал свой голос, словно с запозданием долетавший из замшелого подземелья.
- Надо жить, раз он жил ради нас.
- Он жил ради всего человечества, но оно не погибнет вместе с ним, - прошептал Гефестион. – Дай мне оплакать его.
- А вы не…? – тихо спросил Багоас.
Вместо ответа Гефестион положил меч на стол. Он двигался медленно, будто в толще воды. Этот - он бросил взгляд на евнуха - при живом царе обрадовался бы смерти хилиарха. Но теперь, когда им обоим не для кого жить, - теперь перс хочет, чтобы он существовал, постепенно сходя с ума без Александра
- Ты все ещё молишься богам? - спросил он.
- Да, - Багоас робко поднял глаза на хилиарха. - Митре.
- Так молись, чтобы весть оказалась ложной.
- Я буду молиться, чтобы царь пережил тебя, хилиарх.
- А я, - Гефестион встретился с ним взглядом, - я буду молиться, чтобы новый Ахилл пережил Патрокла, и слава пережила нас обоих.
Багоас нашел момент подходящим, чтобы наконец уйти из шатра хилиарха. Плотная ткань занавесей со змеиным шуршанием сомкнулась за ним.
Гефестион остался в одиночестве.
Полном.
***
- Александр, в восточной части империи уже разлетелись слухи о твоей гибели…
Царь слушал Птолемея, но не видел. Поднять веки казалось тяжелее, чем Гераклу - удержать на плечах атлантову ношу. Но он попытался.
Лекари боялись за его жизнь, этеры - за свои шкуры, полководцы - за его армию, Птолемей - за повиновение империи, и только два человека боялись за него самого. Или три, если считать мать. Все трое сейчас были далеко, за сотни - или тысячи - стадий.
- Если не убедить их, что ты жив, начнутся мятежи. Надо послать письмо Гефестиону и Неарху. В их лагере сейчас, наверное, мечутся, прочат кого-нибудь в новые цари.
Александр кивнул.
- Напиши им, Птолемей.
Глава II. «Царь жив».
Гефестион плохо помнил прошедшие несколько дней медленной пытки. Ветвящиеся узоры возможностей и планов гибли и засыхали, как цветы для гербария Аристотеля. Гефестион чувствовал, что в нем самом отмирало нечто жизненно важное: остатки тепла из детства. Того тепла, которое еще в Миезе Александр брал у ласкового греческого солнца и через поцелуи поил своего Патрокла, до краев наполняя его золотистым сиянием. Это тепло понемногу тратилось, меркло от копоти сожженных городов, спасало его на Гинду-Куше - но само таяло. Теперь последние его крохи без остатка растворялись в зеленоватом речном тумане.
Когда пришло письмо от Птолемея, Гефестион один из немногих поверил сразу и до конца. Воины - от простых щитоносцев до таксиархов[5] - ходили хмурыми и настороженными. Хилиарх слышал, как один из гипаспистов разговаривал с товарищем. Сейчас они все были похожи - отросшие волосы, больная от индийской влаги кожа.
- Они врут, успокаивают нас, - говорил бородатый фракиец. - Это уловка, чтобы мы не бунтовали, пока нового царя не выберут, вот только кого?
Фракиец точил меч, за знакомым занятием прячась от перемен, скомкавших и сломавших все привычное.
Кассандр неслышной гиеной подошел к Гефестиону сзади. Тот, выпавший из окружающего мира, не слышал шагов и обернулся уже на голос, полный смирения и легкой грусти:
- Они правы.
При виде Кассандра македонец нахмурился. Кассандр молча ждал ответа, и на его развратных, теперь побелевших и сомкнутых, губах не было ни тени улыбки. Сын Антипатра всем своим видом показывал, что не о погоде пришел поболтать.
Гефестион был ему не рад, и Кассандр это знал. Гефестион думал о том, что за долгие годы успел изучить Кассандра, но так и не растопить ледяную стену вражды между ними. Все из-за Кассандра, ведь это он всегда считал себя самым умным.
Кассандр, напускающий на себя смиренный вид, но прячущий мгновенный яд в каждом слове. Шакал, искусно притворяющийся верным псом благородной крови.
Кассандр, перед Гавгамелами предлагающий льву свои шакальи тропы; командующий в битве конным отрядом.
Кассандр, в Персеполе пирующий вместе со всеми с таким видом, словно делает большое одолжение.
Кассандр, до глубины души оскорбленный обращением со Статирой - хорошим обращением; сам-то он звания царского родственника[6] не заслужил.
Кассандр - одинокий и высокомерный подросток в Пелле и Миезе, надеявшийся, что все будут искать с ним дружбы, но получивший всеобщее презрение.
Он же не изменился, - подумал Гефестион. Взрослый мужчина, которому будет чем похвастаться перед Аресом и Дионисом, Кассандр так и не растратил своей желчи, которой еще в Миезе приправлял всё, от совета до проклятья. Внешне он был достойным сыном наместника Македонии: высокий лоб, волнистые волосы и нос с легкой горбинкой, брезгливо сложенные полные губы. Но Гефестион слишком хорошо знал, каков сын Антипатра внутри: ощерен на всех, кто посягает на его долю, всегда готов загрызть слабого.
- Правы в чём? - Гефестион вздохнул, глядя на Кассандра, как на недоразвитого.
- Письму нельзя верить. Оно - только чтобы успокоить армию, - сохраняя безупречную маску непричастности, ответил Кассандр и подошел почти вплотную.
Гефестиона всегда раздражала эта его привычка, но он не отступил.
- Я верю, что царь жив. Мы все молимся за него.
«А ты был бы рад растащить его останки, стервятник», - еще подумал Гефестион, но не произнес.
- Но он тяжело ранен, - Кассандр чуть склонил голову, наблюдая за Гефестионом и пытая его терпение, - и может не пережить эту ночь. От солдат утаили, что он совсем слаб от потери крови и лежит без движения.
Гефестион скрипнул зубами. Почему Кассандр всегда все узнает первым?
- Так вот, Гефестион, - Кассандр попытался доверительно положить ладонь ему на плечо. Гефестион сбросил его ладонь - не терпящий касаний медленно и тяжело выздоравливающий от ран мужчина.
- Сейчас они в смущении, - продолжал Кассандр, - и в растерянности. У них горе, и им страшно. Они лишились того, кто вел их. Но скоро сообразят, их завели далеко, а вести всех домой уже некому. Следишь за моей мыслью? «Разве родители так поступают с детьми?» - вот что они станут думать. «Разве мать заведет своего ребенка в чащу, разве оставит там?» И тогда они будут проклинать его, Гефестион. Его безрассудство и глупую смерть. А заодно и его приближенных. Они будут выть здесь на камнях о далёкой солнечной Греции и проклянут того, кто бросил их. И теми же камнями забросают всех, кого сочтут виноватыми - если, конечно, он не выведет их обратно. Понимаешь, «тоже Александр», м? Так что подумай, хилиарх, второй после царя, как поведешь на запад армию Александра, самую большую в Ойкумене. Александр тебя оставил за главного. И еще подумай, друг-македонец, как уберечься от ножа в спину, если по возвращении в Пеллу ты решишь отстаивать свою власть.
Гефестион дернул рукой от желания задушить шакала на месте. Но если Кассандр все никак не избавится от прогорклой желчи и от старых замашек, то Гефестиону, хилиарху, подобает быть сдержанней.
Он скрестил на груди руки и произнес тихо:
- Ты говоришь так, словно Александр уже умер. Но он жив.
- Я не договорил, - Кассандр позволил себе легкую улыбку, но ненависть проступила багряными пятнами на бледной коже щек. - Подумай, полководец, о том, что Александр не обрадуется, когда вернется и застанет доверенные тебе отряды в смятении и унынии. Оплакивай своего любовника сколько хочешь, но если бросаешь армию - не зови себя больше македонцем, нежный Аминтор.
- Уходи, Кассандр, - Гефестион отвернулся от него: разговор закончен.
Довольный Кассандр скривил губы и, постояв за спиной Гефестиона несколько мгновений, неторопливо побрел к своей палатке.
Гефестион делил общее горе с македонцами, и ни Кассандр, ни кто другой не смогут восстановить боевой дух осиротевшей армии. Это полководец знал твердо. Если щенка, вылизывающего шерсть мертвой матери, оторвать от нее и бросить в драку - он будет драться, слепо напорется на клыки врага и сгинет.
Пусть армия скорбит. Сейчас не время для битв.
***
Узнав о том, что его письмо никого не убедило, царь велел по реке отвезти себя в лагерь Гефестиона.
***
Все собрались на берегу - островки сплоченных греков и македонцев среди пестрой массы персов с крапинками отрядов недавно навербованных индов, согдов, арахозцев и прочих. Гефестион, Кассандр и Неарх как могли, построили их в относительном порядке. Гефестион велел двум лично верных ему юношам стоять наготове с носилками. Во втором письме от Птолемея таких распоряжний не было - но сын Лага[7] мог рассчитывать на предусмотрительность Гефестиона.
Днем раньше Гефестион заставил Багоаса навести порядок в палатке, приготовленной для Александра (словно перс и так каждый день не поправлял там каждую мелочь, как в храме, ждущем возвращения своего бога). Боги перса, должно быть, услышали его молитвы и решили не вставать на жизненной дороге Александра, чтобы их не смело силой величайшего из смертных.
Багоас набрался смелости спросить, насколько тяжела рана Искандера. «Многие думали, что он погиб», - ответил Гефестион. Он сам дорого дал бы, чтобы узнать больше.
***
Вместо приветственных кличей корабль царя был встречен горестным воем.
Александр, с установленного ближе к носу пентеры[8] ложа, вопросительно посмотрел на Птолемея-Сотера[9].
- Они всё ещё считают тебя мертвым, - покачал кудрявой головой Птолемей. - Я велю убрать палатку? Покажись, царь, чтобы все видели: мы везем не мертвое тело, а живого владыку Македонии, Греции, Азии и Индии!
Прикрыв глаза - теперь, без защиты полога, солнце слепило его - Александр поднял вверх руку с кольцом Гефестиона.
Раздалось два или три выкрика «Смотрите!», и пала тишина, так что был слышен только плеск вёсел и приказания кормчих на лодках. Словно и не было огромной людской массы на берегу. Армия смотрела на пентеру, затаив дыхание, пока та не причалила к берегу. Было так тихо, словно сотни воинов просто исчезли.
И нужен для этого был всего один жест царя.
Пентера ткнулась носом в берег, и тишину разорвало скрывавшимся под ее тканью волнением. Громогласное «Царь жив!» грянуло на разных языках.
- Раньше приходилось доказывать им, что на смерть и славу их ведет сын бога, - сказал Птолемею Александр, - а теперь им давно плевать, кто я, и надо доказывать, что я вообще есть.
Птолемей сжал его ладонь, мечтая - но не умея - поделиться с побратимом[10] жизненной силой.
С пентеры бросили сходни, и воины Гефестиона поспешили к ним с носилками. Александр, опираясь на Сотера, поднялся на ноги, вызвав на берегу новый приступ обожания. Многие плакали; другие повторяли: «Он жив!» тем же дрожащим шепотом, каким несколько дней назад передавали: «Он мертв!»
Увидев поднесенное ложе, Александр пошатнулся и вцепился в плечо Птолемея. Брошенное на пиру оскорбление через много лет ударило по нему самому.
«…И этот человек собирается вести вас… из Азии домой? Он не в силах перебраться от ложа к ложу…»
Побледневший Александр простер руку в приветственном жесте и крикнул:
- Коня!
Пока конюший вел к берегу высокого рыже-гнедого жеребца, Александр, как золотой идол, стоял перед теми, для кого был воскресшей надеждой, поводырем, божеством. Или врагом.
Он скользнул взглядом по лицам, никого не узнавая: мешало ослепительное солнце. Не узнавая в лицо, некоторых он чувствовал сердцем. Он не видел Гефестиона, Багоаса, Неарха, но знал, что они там. Такая же часть лагеря, как палатки, костры и привычка вставать на рассвете, поход или не поход, осада или отдых.
Александр сам спустился по сходням, собранный и настороженный Птолемей - сразу за ним, готовый поддержать и защитить, если что-то пойдет не так. Конюший заставил жеребца преклонить колени, и Птолемей подсадил царя. Гнедой выпрямился, вознося Александра над головами собравшихся.
Он шагом тронулся через толпу, и она неохотно, но покорно расступалась. Крики «Царь жив!» стали громче; к нему тянули руки, его хотели коснуться; старшие македонцы - подойти и благословить, чтобы не смел больше так пугать их, как в детстве пугал Олимпию, без спроса отлучаясь в лес и возвращаясь только к полуночи, потому что их с Гефестионом сморило на солнце и они спали на душистой траве, пока холод не будил их.
«Царь жив», - передавали вглубь толпы, где не было видно происходящего на берегу. По чьему-то приказу находившиеся в лагере аргироаспиды[11] выстроились в два ряда, сомкнув щиты, чтобы Александр мог спокойно проехать.
Гефестион стоял недалеко от палатки Александра и пытался руководить ликующей толпой. Это он послал щитоносцев выстроить коридор. Как бы ему ни хотелось подойти к Александру и взять под уздцы его коня (на правах хилиарха; никто бы не помешал) - он понимал, что не имеет права отобрать Александра у тех, кто живет и умирает за него; не имеет права отгородить его ото всех одним уже своим присутствием. Поэтому Гефестион стоял поодаль и ограничился тем, что защитил Александра двумя линиями ветеранов из пешей агемы.
Но царь был своенравен. Избегая одной ошибки Филиппа, он рисковал совершить другую. Почти у самой палатки он точным движением бедер и голеней остановил гнедого жеребца и слез наземь, держась за длинную конскую гриву. Гефестион мысленно поблагодарил Птолемея, не отходившего от царя ни на шаг.
Видя своего царя живым и так близко, многие подходили к нему, притрагивались к краям одежды и говорили, что не верили в закат своего солнца.
Благодарили и Сотера - Птолемея. Гефестион поискал глазами Певкеста или Леонната, действительно спасших царя. Белокурых голов телохранителей нигде не было; наверное, они остались в захваченной крепости лечить раны. Зато вместе с Александром прибыл Пердикка.
Гефестион снова приковал взгляд к Александру - бледному, с покрасневшими веками, но живому - живому! - и все такому же неизлечимо гордому в отравленном хитоне величия. Птолемей не хуже его видел, что царь с трудом держится на ногах. Он закинул руку Александра себе на плечо и медленно довел его до палатки, а потом оба скрылись внутри.
Гефестион знаком сложенных пальцев велел щитоносцам аккуратно «разойти» толпу. Две шеренги, образовывавшие коридор, четко развернулись в разные стороны и стали медленно оттеснять братьев по оружию. Убедившись, что те подчинились мирно, Гефестион наконец стал пробираться ко входу в палатку Александра.
Там уже собрались этеры - то ли охраняя, то ли не решаясь войти. Два царских стражника с каменными лицами стояли по обе стороны от входа. Гефестион приветственно кивнул Пердикке, холодно взглянул на Кассандра.
«На пару слов», - шепнул светловолосый полководец, когда Гефестион подошел ближе. Хилиарх сжал зубы от досады, но отошел вместе с Пердиккой на несколько шагов и заговорил первым, надеясь быстрее отвязаться и идти к Александру.
- Ты спас Александра, - синий сполох-взгляд, и ушедший в землю, как молния. - Мне сказали, ты вытащил стрелу, когда все так боялись его смерти, что ни у кого не хватило смелости помочь ему выжить.
- Красивые слова, Гефестион, - Пердикка усмехнулся в бороду. - Но только слова.
Гефестион непонимающе посмотрел на него, отведя со щеки прилипшую темно-русую прядь.
- А чего ты хочешь, Пердикка?
- Я люблю царя. По-своему люблю, не так, как ты, Гефестион. Мне до тебя далеко, - с легкой издевкой ответил полководец, глядя через плечо Гефестиона на царскую палатку.
Этеры уже заходили к Александру по очереди. Ничего, подождет царь своего любимчика.
- И я вытащил стрелу, потому что иначе он умер бы.
- Так на твоем месте должен был поступить каждый.
Пердикку задели холодные слова Гефестиона.
- Только почему-то лекари пытались унять дрожащие руки, а любимые персы нашего царя стояли столбами. Но ты прав, Гефестион: зря я хвастаюсь. Мы на войне, и если кого-то ранят, надо помочь. Но Леоннат, настоящий спаситель, забыл, что быть телохранителем - значит стать тенью, невидимым щитом. Когда сломалась лестница, На стене осталось четверо: Александр, Абрей, Певкест и Леоннат. Абрей пал первым, но сейчас Леоннат о нем словно и думать забыл. Леоннат спас царя, закрыв щитом, и рассчитывает награду и всеобщую любовь. Не понимает ведь, что так лишь погубит свой авторитет. На Птолемея он уже в смертельной обиде - как же так, Сотером называют не Леонната, а сына Лага!
- И чего ты ждешь от меня? - нахмурился Гефестион.
- Я не отказался бы от лишних талантов (золота, разумеется), но об этом позаботится сам царь, когда будет в состоянии принимать решения.
«Как же ему плохо», - с тоской подумал Гефестион, оглядываясь на палатку с притихшей турмой у входа, - «если он даже одарить всех присутствующих не рвется».
- Гефестион, чего я хочу - так это чтоб ты поумерил свои амбиции. Ты не каменная стена, за которой царя никто и ничто не достанет. В данный момент ты развалина.
Это был удар в спину. От Пердикки - одного из немногих друзей.
- Я остался в лагере по приказу царя, - попытался объяснить хилиарх, - но мог бы идти с вами…
- Ты был здесь, когда он лез к маллам. Как сумасшедший - самым первым, даже щитоносцев не хотел дожидаться.
Гефестион отшатнулся, словно от пощечины.
- Как ты смеешь? Что с тобой, Пердикка? Думаешь, я рад торчать в лагере, когда ему грозит опасность? Кассандр тоже был здесь! Разве я…
- Великий Зевс! - усмехнулся Пердикка. - Каким занудой ты стал, Геф. Думаешь, на тебе свет клином сошелся, всё на свой счет относишь теперь? До чего же ты, наверное, надоел Александру, раз он уже смерти ищет в безвестных боях…
Лицо Гефестиона в один миг словно заиндевело, и глаза цвета голубого льда не обещали Пердикке ничего - ни плохого, ни хорошего.
- Иди, Пердикка. И не тревожься за мои амбиции. Твои все равно вне конкуренции.
Пердикка резко шагнул к нему, но Гефестион перехватил его руку и сощурился, сосредотачивая на нем яростный взгляд, как жгучий солнечный луч в увеличительном стекле.
- Не у палатки же раненого царя устраивать грызню! Остынь, Пердикка. Если молва не назвала тебя Сотером, то она не забудет Пердикку - талантливого полководца, верного соратника Александра Великого.
Мстительное выражение на лице светловолосого угасло. Он вырвал руку из ослабшей хватки Гефестиона и отошел к стоявшему поодаль Кратеру, ехидно усмехнувшемуся в спину Гефестиону.
Хилиарх наконец подошел ко входу в палатку. Больше никто не смел его задерживать. Оттолкнув с дороги плачущего Багоаса, Гефестион вошел под полог.
Внутри не было никого, кроме самого царя. То ли этеры успели поприветствовать его, то ли вспомнили о совести и дали царю отдых. Гефестион ожидал упреков за то, что пришел последним, но Александр не произнес ни слова.
Он спал.
Гефестион опустился на колени возле его ложа - не в жесте преклонения, а просто так было удобней проверить дыхание спящего, прикоснуться лбом к его ладони.
«Возьми все мои силы», - прошептал Гефестион, не подозревая, что те же самые слова много лет назад говорила сыну царица Олимпиада. - «И возьми меня с собой, если их не хватит».
***
…Багоас стоял у входа, рассеянно разглядывая бахрому на занавеси. Слезы текли по гладким, как у девушки, щекам. Слезы радости: Искандер жив. Слезы горя: Искандер страдает.
Пердикка сочувственно посмотрел на юношу, оставшегося не у дел. Еще до заката Гефестион вышел сказать, что Александр спит, и вернулся к царю.
Багоас пытался набраться смелости и войти за Гефестионом, но страх огорчить царя был сильнее. Если надо, он позовет.
Когда Пердикка снова проходил мимо, завершая обход, перса у палатки уже не было.
Багоас стоял на коленях напротив Гефестиона у ложа Александра. Горе не сблизило их, счастье - тоже. Это Александр пожелал видеть обоих, и с его волей приходилось мириться. Гефестион уже успел рассказать царю - пытаясь быть ироничным - как Багоас пришел вынимать его из петли или снимать с меча - что уж он там ожидал застать.
- Он не мог дать мне уйти и успокоиться, Александре. Хотел, чтобы я жил, медленно умирая без тебя.
- Он заботился о тебе, - с большими паузами между словами ответил Александр, - и обо всех, кого моя гибель увлечет в Аид. А ты только о себе думал, Гефестион.
Тот не ожидал подобных слов и стал оправдываться:
- Я думал о тебе, Александр. Что такое я, если…
- Гефестион, успокойся, - тихо произнес Александр, обрывая пылкую речь македонца, - Я это и есть ты. А сейчас позови Багоаса.
…И теперь двое несли караул у его ложа - персидский юноша из гарема Дария и мужчина из суровой Македонии; трофей и кольцедаритель[12]; любовник и любимый, суложь и спутник - Багоас и Гефестион, - и были ли они равны в этот момент, не знал и сам Александр. Его сон охраняли двое любящих, первый из которых был с Александром на одном ложе, а второй - на одном пути, от начала и до конца.
Глава 3. Мифы.
Миновала неделя с тех пор, как Александр прибыл в лагерь на слиянии двух рек. Всё это время он пытался вырваться из окружения лекарей и их советов, но рана привязывала к постели крепче, чем запреты медиков. С продолжением экспедиции пришлось повременить; Александр распорядился выслать в земли оксидраков только разведчиков.
Гефестион прошел мимо царских стражников, не посмевших остановить его. Даже не за то, что он хилиарх. Вы попробуйте окликнуть привидение. От Гефестиона и Александра в последнее время шарахались. Здесь все были знакомы со смертью, но их двоих она отметила особо. Гефестиона - после Гидаспа, Александра - в малльской крепости две недели назад смерть проводила до своих чертогов, показала видения - а потом отпустила обратно.
Они оба сейчас словно не жили - обитали каждый в своем мире. Уже шептались о безумии Александра, подкрепленном вином; Гефестион призраком ходил по лагерю; под глазами без всякой подводки лежали глубокие тени. Он сам не помнил, когда и сколько в последний раз ел или спал. Он следил за выполнением приказаний - а следить надо было за всеми, за дыханием и пульсом огромной армии. Гефестион как хилиарх направлял передвижения войск, устраивал обучение недавно навербованных индов и арахозцев. К нему стекались все известия, и ночами он сидел за бумагами: любая мелочь могла оказаться важной. Кроме того, он принял посольство маллов, после потери столицы подтвердивших полную капитуляцию и передачу земель Александру. Он же поводил советы, на которых иногда замещал отсутствовавшего Александра. Несмотря на печальные обстоятельства, Гефестион снова почувствовал себя истинным лидером, а не венценосной костяной фигурой на доске для игры в тавлеи. Это отнимало много сил, но страшнее было другое: постоянная мысль о том, что Александру может стать хуже. Царь ушел от грани гибели, но ушел не далеко.
Он пригнулся, проходя во внутреннюю комнату палатки, где отдыхал Александр. Багоас уже там, конечно. За эти дни Гефестион обменялся с персом двумя-тремя фразами, избегая вспоминать, как персидский наложник пришел удержать руку хилиарха.
Понятливый Багоас поднял с полу наполненный водой круглый серебряный сосуд с двумя ручками, и, потупив взгляд, прошел мимо Гефестиона к выходу. В македонце шевельнулось что-то, похожее на благодарность, но тут же забылось. Его взгляд был прикован к Александру.
Тот лежал поверх светлого покрывала походной кровати и смотрел на Гефестиона, приподняв голову с длинными спутанными прядями. Глаза потускнели из-за усталости и одиночества, от которого сжималось сердце Гефестиона. Македонец тяжелыми шагами приблизился к царю. На Гефестионе был только хитон, но казалось, что тело сковал и гнетет к земле железный панцирь.
- Гефестион, - медленно и глухо, словно читая буквы с надгробия, позвал Александр.
- Ты устал, мой повелитель, - Гефестион замер рядом с кроватью, с сочувствием глядя на бледное лицо царя.
- Не говори, как Багоас, - Александр откинул голову на подушку.
Сегодня он держал совет с военачальниками и присутствовавшими здесь сатрапами - старыми и только что назначенными. Только Гефестион да сам Александр знали, как трудно ему было полдня провести на ногах, переходить от карты к карте и не морщиться от боли. Теперь Александр отдыхал.
На улице накрапывал дождь. Не тот страшный индийский ливень: их пора уже миновала. Просто дождь - долгий, мокрый и дремотный. Шум дождя отгораживал палатку от посторонних звуков: в ней было слышно только, как падают за землю и на крышу холодные капли.
- Ложись со мной.
Гефестион не искал намеков на большее. Они не делили ложе как любовники уже долгое время, даже когда на марше бывали вместе. Тем более после Гидаспа.
Замедленными - словно дождевая прохлада проникала в палатку и сковывала пальцы - но верными движениями Гефестион снял плащ и наклонился, чтобы расшнуровать сапоги. Александр, стиснув зубы, перевернулся на бок, чтобы принять своего phile. Гефестион снял обувь и неторопливо лег рядом.
На Александре был восточный халат с бледно-желтыми узорами; он ему не шел, но Гефестиону не было дела ни до шелковой ткани, ни до болезненного оттенка, как у выгоревшего на солнце льва. Грудь под одеждой стягивала повязка - сверху все еще белая и чистая, но несколькими слоями глубже наверняка уже пропитанная сукровицей.
Темноволосый македонец - резкий силуэт на светлом покрывале - лег чуть выше возлюбленного. Александр смотрел сквозь него: в карих глазах осколками зеркал дрожали блики от масляных ламп. Гефестион долго не решался поцеловать его, но все же коснулся губами лба - слишком горячего - и со вздохом обнял одной рукой, предельно осторожно притягивая к себе.
Александр так же молча уткнулся лицом в его шею, перекидывая через него одну руку, а вторую положив под голову. Гефестион прикрыл глаза, чутко слушая дыхание Александра, вбирая его тепло и запах.
Снаружи расходился дождь.
Они лежали, прижавшись, как два больших сильных зверя. Два израненных зверя, делящих друг с другом остатки тепла.
Когда уже нет смысла двум хищникам до блеска вылизывать друг другу шкуру - на ней столько шрамов, что даже ученик чучельника не даст ломаной драхмы. Когда два сильных зверя лежат далеко от своего логовища на голых скалах, и тепло их тел уходит в мир, который забирает его бесстрастно и рассеивает бесследно.
Меховое одеяло лежало скомканным за спиной Александра. Гефестион потянулся за ним и укрыл себя и Александра неловкими движениями одной руки. Пальцы второй были сплетены с пальцами Александра и погребены под жесткими прядями светлых волос, перевитых с темными косицами хилиарха.
Гефестион лежал с закрытыми глазами, обнимая Александра под одеялом, еще не успевшим нагреться от их тел. А перед глазами проходили воспоминания, в последние месяцы сменившие мечты о будущем.
***
Вавилон…
Перед ними - и под ними - лежал ярко освещенный ночной Вавилон. Великий и гордый город теперь принадлежал Александру весь, от разноцветного ступенчатого зиккурата[13] до щербатой плошки в тюремной камере.
Они стояли на балконе, любуясь городом, друг другом, собственным будущим и будущим этого мира.
Изумрудного цвета накидка оставляла грудь Гефестиона открытой. Там, где ткань скользила по рельефу мышц, перелив шелка только подчеркивал совершенство тела и оттенял матовый блеск кожи.
Они говорили о городе, о мире, и Гефестион смущался, как ребенок - но не от близости Александра, а от наводнявших рассудок мыслей. И от слов, что он не решался сказать, боясь испортить момент.
- Гефестион, - Александр повернулся к нему: светловолосый молодой бог с мудрыми темными глазами. - Гефестион.
- Что? - Македонец склонил голову на бок, неосознанно передразнивая царя.
- Мне нравится произносить твое имя, - Александр опустил глаза: понял, что сказал лишнее.
Гефестион коснулся ладонью его подбородка, заставляя посмотреть в глаза - окаймленные черными берегами радужные озера, в которых утонуло не одно разбитое сердце этеров и простых солдат, не говоря уже о девушках. Он слегка прищурился, надежно удерживая взгляд и волю Александра. Простое таинство - но великий царь с одного взгляда, с одного касания становился ему покорен. Та же непостижимая сила толкнула их друг к другу. Загипнотизированный черно-голубой магией взгляда, Александр сделал полшага, приблизившись вплотную.
Гефестион увернулся от поцелуя, и, пока Александр не успел обидеться, нагнулся и зачерпнул горсть розовых лепестков. Потом выпрямился и высыпал лепестки на голову сбитого с толку Александра.
- И тут они, - улыбнулся Гефестион. - Когда мы въезжали в город, а персы бросали зерна и лепестки… я подумал, что…- он умолк, потупив чарующие глаза.
- Если бы ты не ехал рядом со мной, триумф ничего бы не значил, - покачал головой царь македонский и азиатский.
Задержавшийся в белых локонах розовый лепесток спланировал вниз.
Гефестион тихонько засмеялся, изумленно и радостно веря окружавшей их сказке.
- Лепестками жениха с невестой принято осыпать…
Александр улыбнулся. Больше всего ему хотелось грубым поцелуем стереть с губ Гефестиона игривую усмешку, но он знал, что возлюбленный только этого и ждет. Александр положил ладони на его бедра - единственное во всем Вавилоне, чем сейчас хотелось обладать. Гефестион охотно подался к нему, обнял за плечи. Их лица сблизились. Дыхание Александра дразнило губы Гефестиона.
Ночами вдали друг от друга они лелеяли желания, которые вырывались теперь на свободу. Наступил миг полнейшего торжества: целовать друг друга в резиденции побежденного царя Азии, возвышаясь над покоренным городом.
Гефестион коснулся его губ своими с мягкой неотступностью волн, лижущих и размывающих песчаные отмели. Александр начал отвечать нежно, заставляя Гефестиона урчать от удовольствия. Но такой поцелуй был пустым, неправильным, и Александр разомкнул языком губы Гефестиона, вторгся в него, целуя жадно и яростно, насколько хватило дыхания. В поцелуе становились явными желания, которые на людях приходилось скрывать; танец языков намечал ритм, в которым они хотели любить друг друга: выгибаясь под умелыми пальцами, лаская молящую о прикосновении горячую плоть в восторженном ослеплении до потери сознания…
Александр почувствовал, что подушечки пальцев стали горячими, словно к ним прилила самая алая и горячая кровь. Захотелось прикоснуться ими к чувствительной коже возлюбленного, выжечь на ней невидимый узор страсти. Александр повел ладони выше, положил их на лопатки Гефестиона, все теснее прижимая к себе. Тяга слиться становилась невыносимой; если ждать дальше - он заставит македонца взять его быстро и грубо. Пальцы уже словно горели от желания ласкать это создание невероятий красоты, почувствовать ритмы желаний в биении жилок на шее; прильнуть всем телом и не отпускать никогда.
***
Индия…
Гефестион зажмурился, не зная, прогнать видения или насладиться яркими снами наяву.
Пальцы стали очень теплыми: через них шла светлая энергия, которой иные умеют врачевать. Будь у Гефестиона этот дар - он, не задумываясь, исчерпал бы себя до дна, лишь бы исцелить Александра.
Но целителем он не был.
А светлая сила всё наполняла ладони, до покалывания в подушечках пальцев.
Гефестион пошевелил рукой, которой обнимал Александра за плечи, и поднес пальцы к его щеке. Аккуратно, почти невесомо провел кончиками по давно не бритому подбородку.
Александр пошевелился, принимая ласку, но не требуя большего. Гефестион провел ладонью по волосам царя и снова обвил рукой его плечи, замирая под уже нагревшимся тяжелым одеялом.
Дождь не убаюкивал хилиарха. Сон ушел обиженным вместе со смертью, но стоило сомкнуть ресницы, как возвращались воспоминания.
***
Вавилон…
Александру хотелось продлить очарование и оттянуть момент страсти - но в союзе с любовью страсть равно захлестывает рассудок, сопротивляйся или нет. Его руки зажили своей жизнью, легли на крепкие плечи Гефестиона. Пальцы помогли накидке соскользнуть вниз легким всплеском изумрудного. Легкий ветер явился сразу же: прикоснуться к совершенному телу македонца, высушить чистый пот со слегка раздраженной от доспехов кожи, закрытой до этого зеленой тканью.
Гефестион изогнул губы в полу-улыбке, полу-усмешке.
- Мой царь такой настойчивый.
Его голос скреб по самому сердцу - низкий, богатый такими нотками, какие на военном совете не услышишь.
Александр протянул руку, чтобы погладить его по щеке. Гефестион позволил, потом поймал за запястья и сделал шаг навстречу, вынуждая отступить.
- Мой царь такой настойчивый, - повторил он, тоном ниже. - А мой Александр, - еще шаг, - такой смирный.
Они остановились в проходе между спальней и балконом. Александр освободил ладони и положил их на грудь Гефестиона, а потом, подавшись ближе, лизнул в шею. Тот откинул голову, прикрывая подведенные глаза. Раньше Александр думал, что такое совершенное создание могло придти на землю только по недосмотру богов.
Но могло быть иначе.
Не рассеянная Афродита, а хитрый бог искушения послал неземную красоту в этот мир, который Александр объединит под собой.
И, владея миром, он, возможно, получит больше прав на Гефестиона.
Но вряд ли. Его phile всегда будет своенравным, как необъезженный жеребец с играющими под ухоженной кожей мышцами, налитыми первобытной силой; с таким же норовом: не позволит на себе кататься. Ведь не позволит?...
Александр поцеловал Гефестиона и, обвив руками его талию, потянул в спальню. Собственное возбуждение уже давно намекало о тесноте раньше казавшихся широкими шаровар; теперь он чувствовал и возбуждение Гефестиона, и это кружило ему голову.
Они упали на кровать, заставив скрипнуть хорошие крепкие доски под периной. Гефестион оказался сверху, но царь даже не пытался бороться. Темноволосый македонец снял с него персидский халат и шаровары, не забыв «ненароком» прикоснуться кончиками пальцев к кончику другой части тела. Александр порывисто вздохнул и помимо воли выгнулся навстречу, полностью открытый и подчиненный любовнику.
Гефестиона тянуло обладать им, войти в каждую пору его тела, в каждое ответвление сосудов, сделать своим и сожрать целиком.
Александр смотрел на Гефестиона снизу - на полуоткрытый рот, растрепанные волосы, падающие на лицо - словно Эрот незримо парил рядом, поднимая крыльями ветер. Гефестион облизнул губы и приподнялся на колени, нависая над царем, как гепард над добычей.
И любуясь им. Такого одухотворенного лица не могло быть у самих муз, вздумай они помешать уединению любовников. Потос, плотское вожделение и творческая сила, преображал лицо македонского царя: оно словно светилось изнутри, особенно глаза, лучившиеся мечтами воплощенного вершителя истории.
И вершитель лежал под ним, Гефестионом Аминтором.
И тот любовался им.
Две красоты и два желания тянулись друг к другу. Гефестион так и стоял на четвереньках, касаясь его только одной частью тела. Мгновение затянулось - и оборвалось; всё смела неуправляемая страсть.
Они были как два молодых сильных зверя. Ставших добычей друг друга.
***
Индия…
Даже сквозь закрытые веки Гефестион заметил, что в палатке стало темнее. Наступали сумерки, а в нескольких лампах догорело масло.
Но в тускло освещенном и хрупком убежище от непогоды и ночи Александр был здесь, с ним. Напряженный, словно онемевший в неподвижности.
Гефестиону было ненамного лучше. Рана почти зажила, но в плохую погоду ныла так, что хотелось лезть на стену.
Неровные росчерки шрамов покрывали их тела, словно что-то - наверное, время - долгие годы хлестало их бичом, погоняя: «вперед».
Удовлетворяя жажду обладания, Александр взял почти весь мир - но он оказался непокорен, как варварка-бактрийка, радость от владения которой быстро выветрилась. «Через тернии к звездам!» завоевывали они этот мир, но тернии пили их кровь и вырывали куски плоти.
Но эти шрамы, полученные во вместе выигранных сражениях, были для Гефестиона дороже любых сокровищ.
***
Вавилон…
Гефестион рухнул на Александра, заставив ахнуть от свалившегося на его тело счастья. Хотелось касаться друг друга как можно полней, срастись кожей, слиться в нерасторжимое целое, чтобы волосы спутались, дыхание смешалось и сердца бились вместе; чтобы пульсация крови в поднявшемся стволе одного билась внутри чресл - или в тисках пальцев - второго; чтобы две красоты спаялись в одну - невиданную, ослепляющую.
Александр даже не пытался вырвать запястья из хватки Гефестиона; он выжидал - умный хищник - и поедал взглядом возлюбленного, прекрасней которого не было во всем мире. В такие моменты у царя возникали крамольные мысли: зачем идти дальше и подчинять всю землю, если самое совершенное существо уже рядом, уже принадлежит ему. Наверное, чтобы сделать их обоих бессмертными; чтобы вдохновляясь, как ваятель, образом Гефестиона, вылепить одно безупречное целое из размазанного по карте мира.
Две свежие царапины украшали щёку и переносицу македонца - зарубцуются ведь, останутся на всю жизнь. Это он бросился на занесшего клинок перса. Своим телом царя закрывал, а теперь опять под собой прячет, словно боится, не украл бы кто.
С этими царапинами и с распущенными волосами Гефестион казался взъерошенным, словно только что из битвы, с ее атаками и отступлениями так сильно напоминающей секс.
Гефестион подмял под себя царя македонского и азиатского, лизнул и укусил в беззащитную шею. Сильный зверь под ним решил освободиться и распластать его самого - дерзкого, очень дерзкого. Царь рванулся так, что ложе снова опасно скрипнуло, а с балкона испуганно вспорхнули вавилонские птицы.
Гефестион не удержался и был сброшен - спасибо, что не на пол - и они поменялись местами. Темные волосы волнистыми прядями разметались по покрывалу, как змеи Горгоны. Александр снял с него шаровары. Карие глаза восхищенно сверкнули, когда Александр уже не в первый раз поразился сложению Гефестиона. Природа - или Афродита - щедро наградили высокого македонца.
Александр отстранился и лег чуть ниже. Гефестион согнул ногу и пальцами ступни погладил шрам на бедре Александра. От собственного движения по перевозбужденному телу прошла дрожь. Он заерзал на кровати, предлагая себя Александру, уже готовый сам ему дать.
Сегодня Золотой завоеватель забирает всё.
***
Индия…
Гефестион перевернулся на живот, стараясь не потревожить Александра. Царь лежал с закрытыми глазами, дыша ровно и безмятежно: в неподвижности и уютном тепле боль притуплялась, напряжение отступало.
Гефестиону, напротив, было всё труднее лежать спокойно: под тяжестью проснувшегося от воспоминаний желания тело становилось напруженным, как тетива скифского лука.
Они с Александром не спали вместе очень давно, опасаясь неминуемой боли от раны; потом царю стало не до чего. На Гифасисе в нем словно что-то сместилось, замкнулось. Теперь бедро Гефестиона зарубцевалось, связки не были порваны, и, наверное, всё бы получилось, если бы не рана Александра. Сейчас царь нуждался только в отдыхе.
Гефестион вздохнул и скользнул взглядом по щекам и губам Александра, гладя их, не касаясь.
***
Вавилон…
Всесильное желание заставляло хилиарха нетерпеливо извиваться и умолять: только перед великим Александром это было не унизительно. И он молил, когда животное чувство перехлестывало радость от духовного слияния. Казалось, что семя выплеснется тугой струей, как кипящая вода из гейзера, от одного касания - и он молил об этом касании.
Царь стоял над ним на коленях. Он перевернул Гефестиона на живот - ладонь на бедро, ладонь на плечо, одно усилие, вот и всё - и теперь вылил на ладони масла, которое принес Багоас.
Оплетенный набухшими венами фаллос едва чувствовал массирующие - и приятные - прикосновения собственных ладоней; вся жажда ощущений сосредоточилась в его кончике, пока что обделенном лаской.
Гефестион едва сдерживал себя, чтобы не начать тереться об одеяло. Александр сел на его ноги и быстро, не утруждая себя быть аккуратным, ввел сначала один покрытый смазкой палец, потом второй. Они крайне редко менялись ролями, и сейчас от новизны уже забытых ощущений темноволосый македонец глухо рычал в предвосхищении боли.
- Знаешь, - Александр склонился к нему, как мог, растягивая пальцами его вход, - я рядом с вратами Иштар построю еще одни, поуже. Назову Врата Гефестиона.
То ли оскорбление, то ли комплимент, и поди разбери. Гефестион сквозь зубы послал царя на то, что в данный момент терлось о его задницу, как таран, который раскачивают на цепях, еще только прицеливаясь к воротам.
Как распахивающий двери победитель, Александр развел ноги Гефестиона и лег сверху, одной ругой направляя свой фаллос, а другой опираясь на кровать. Гефестион попытался приподняться на колени, выгнулся, отдаваясь на милость Золотого завоевателя. Тот подхватил его рукой под бедра, помогая встать на четвереньки впереди себя. Темноволосый македонец уперся в кровать напряженными руками и опустил голову с свисающими на лицо прядями.
Александр входил в него толчками, повинуясь ритму пульсирующей крови.
Дактиль[14] за дактилем тепло Гефестиона поглощало и вбирало его; плотный жар обволакивал встречал его ствол, становясь жидким, как внесенное внутрь масло.
Голубоглазый дышал тяжело; его напряженные руки слегка дрожали от боли и удовольствия, которые входят через одни и те же врата. Тело ликовало в осознании того, что Александр в нем, и ближе некуда.
Последним резким движением Александр вонзил себя до конца, насколько позволяла длина. Гефестион был очень горячим внутри; от этого становилось невыносимо приятно. Александр пошатнулся и бы и рухнул в сторону, не будь он так основательно влеплен в возлюбленного.
Но, держась друг за друга, они не падали.
Гефестиону казалось, что с поднявшегося выше пупка члена стекают жидкие искры. Македонский потянулся к нему, положил ладонь на живой пульсирующий дрот, задел пальцем головку, вырвав у темноволосого любовника хрип. Гефестион мотнул головой, но устоял.
Сжав пальцы, Александр некоторое время не двигался, восхищенный тем, что Гефестион в положении эромена[15] все равно имел его - напрягая и расслабляя мышцы, охватывающие фаллос царя.
Не в силах больше тянуть неподвижность, Александр медленно подал назад, опасаясь кончить в любой момент: хилиарх слишком хорошо ладил с его телом. Вливаясь в его движение, Гефестион прогнулся в пояснице и запрокинул голову, соблазняя уже соблазненного и невменяемого царя.
Золотого победителя с удвоенной силой накрыла жажда обладания. Обладать Гефестионом с той радостью, с какой древние варвары приволакивали в пещеры освежеванное мясо оленей; с какой шейх лишает невинности молодую хрупкую девушку, с какой каннибалы впиваются зубами в свою добычу. Одной рукой продолжая массировать фаллос любовника, второй он вцепился в его бедро, помогая себе войти быстро и резко. Гефестион застонал, и когда Александр задел внутри самую нужную точку, упал на подогнувшиеся локт,. Там, где сейчас была ладонь царя, билось и текло вверх по сужающееся спирали ритмов все существо Гефестиона. Крутое - словно по радуге - восхождение было так трудно оттянуть, очень трудно, еще труднее - и уже невозможно.
Он выгнулся и вцепился пальцами в покрывало, проливая семя в ладонь Александра. Тот кончил почти сразу следом, крича его имя, сходя с ума от пульсирующего вокруг его мужественности тепла, чувствуя себя мужчиной, самцом, завоевателем, которому не нужен Олимп, если слияние с самым любимым существом возможно здесь, на покоренной земле.
Покрытые потом и семенем, тяжело дышащие, они лежали, сплетясь в одни дрожащий клубок. И росчерки шрамов на их телах продолжали друг друга, оплетая их одной нитью; единая судорога проходила по мышцам, волной мурашек по коже; даже в глазах - карих и голубых - сейчас мерцала одна на двоих любовь, и одна на двоих душа.
***
Индия…
Дождь перестал; с деревьев в мокрую траву шумно срывались капли. Лампы погасли, и наступила прохладная темнота; дождь унес запахи.
В палатке было еще тише, чем на улице. Обнимая друг друга, как озябшие дети, Александр и Гефестион замерли под одеялом, сберегавшим тепло. Мысли Александра постоянно возвращались к Гефестиону; темноволосый македонец вспоминал Вавилон, но внешне оба казались спящими. На уютном ложе можно было помечтать, что время идет медленно, крадётся мимо них на цыпочках, а на улице по листьям с холодными каплями бесшумно ступает босая ночь в мокром плаще.
***
Вавилон…
Тело наполняла звездная звонкость, хрустальная ясность. Опустошение - как на небе, если не единого облака. Кости ничего не весили, и мышцы стали водой, тело было легче воздуха; пение звезд разливалось до кончиков пальцев.
Было страшно даже думать о том, чтобы расцепиться и разрушить гармонию, в которой можно чувствовать себя двойной звездой.
Но лежать так вместе, обнявшись, становилось слишком жарко. Пот выступал на коже, блестевшей от массажного масла и влаги.
Они неохотно расплели ноги, разомкнули объятия. Коже на груди и между бедер сразу стало прохладней. Это было приятно, но не сглаживало тоски по разбитому единению. Гефестиону странно было вдыхать запахи Вавилона теперь, когда он успел привыкнуть к смешанному запаху Александра и себя самого. Мир казался в чем-то неверным, словно маленькие детали оказались смещенными не на своё место. Такие, как запах - уже не их общий - или вид на город через балконный проход. На фоне вида должен быть профиль Александра, покорившего его…
Отдышавшись и обнаженными сходив проветриться на балкон, они вернулись на ложе. Гефестион восстановился очень быстро и опять желал Александра сильно, как перед первым разом.
Он хотел сказать что-нибудь красивое, но от жары мысли текли медленно и не в ту сторону; язык хотел не говорить, а лизать.
Гефестион вернулся с Александром на ложе и заставил его лечь на спину, подложив ладони под бедра, чтобы приподнять бедра и удержать ладони. Он отвлекся, только чтобы взять смазку. Александр терпеливо ждал. Смазав ладони и свой фаллос, темноволосый македонец провел пальцами по груди Александра, задержавшись на возбужденных сосках, и, прошептав только «я буду осторожен», начал без прелюдий и ненужных предупреждений входить в Александра, упоительно, но зверски медленно, распаляя и мучая обоих. Чем глубже он входил, тем меньше в нем оставалось от воспитанного греками и македонцами человека; он становится потоком чистого чувства - любви и агрессии - что у него так редко получалось.
Он был огнем - лавой, затекающей в трещины на коже земли - но обжигался о солнечное пламя, горевшее в Александре. Спеленанные жарким наслаждением, сейчас они жили и дышали только друг для друга.
Царь поднял ноги, обвивая талию Гефестиона. Голубоглазый любовник склонился к нему ближе, лицом к лицу.
Замерев на несколько мгновений в пульсирующем коконе удовольствия, Гефестион начал двигаться назад и вперед, пытаясь быть аккуратным, но срываясь. Освободив руки из-под собственного зада и вцепившись пальцами в уже измятое покрывало. Александр помогал ему: он поднял бедра, насаживаясь на фаллос возлюбленного, как проткнутый пикой воин вонзает ее в себя только глубже, лишь бы достать до врага на последнем вздохе.
Он приносит себя в жертву, - понял Гефестион, двигаясь в нем и отдавая все силы. - Приносит себя на алтарь их общей любви, всего как есть - со своей славой и завоеваниями, со старыми любовниками, с мечтами о будущем. И тогда нежность примешалась к слепой тяге слиться навечно и стать одним, разодрав себя до крови - и смешать кровь; убить себя, чтобы возродиться единым целым.
Александр отвечал ему, расцарапывая ногтями спину - и нежность прошла - тяжело дыша, втягивая его в свое биение - сокращая мышцы вокруг его члена, так что звездные осколки застилали македонцу зрение и он не мог остановиться, не мог прервать полет посередине, чтобы не упасть и не переломать разворачивающиеся крылья.
Гефестион увеличил темп. Он любил Александра так сильно, что эта любовь была бы непосильной для одного - но, к счастью, была разделена. Сейчас он был в нем, плотью внутри плоти - но даже когда они были далеко, всегда оставался сердце Александра.
Царь притянул его к себе, и жадно поцеловал в губы. Гефестион терял власть над своим телом - объезженный жеребец вырывался за ограждение и нес галопом к солнцу и заманчивому горизонту.
Он двигался - наверное, причиняя Александру боль, но царь тоже впивался ногтями в его лопатки, прикусив губу до крови.
Любовь.
Как самоубийство.
Гефестион толкался в него, впечатывая себя в Александра, входя в него и растворяясь в нем. Стать им, а не просто вторым Александром. Чистое самоубийство - в горячем эскатичесом бреду навсегда перечеркнуть себя - Гефестиона, вымарать из свитков живущих свое имя, стоящее отдельно,. Стать единым целым с Александром. Не жить больше как одно существо, уничтожить себя и стать настоящей его половинкой. Слиться до нерасторжимости и быть навечно одним целым.
***
Индия…
Александр медленно, словно в дреме, открыл глаза, но Гефестион знал, что он не спит. Сны, слишком легкие и светлые, уже давно избегали человека, закаленного, как меч, но пролившего столько же крови.
Гефестион смотрел на Александра, сам не подозревая, сколько любви и тепла находит царь в его глазах, сияющих на усталом обветренном лице. Но - взгляд Гефестиона рассеивал мрачные мысли, заставляя расслабиться - единственная ласка, что им теперь оставалась. Темноволосый македонец по оставшейся с детства привычке облизал губы и провел ладонью по щеке возлюбленного.
- Помнишь, о чем мы мечтали, Александр? - мягко начал он, всматриваясь в его лицо с незажившей ссадиной на переносице, ловя слегка рассеянный взгляд карих глаз.
Александр промолчал: мечты остались в прошлом, исполнившись; остались венками, шрамами, курганами, кубками; восходящим солнцем над далеким горизонтом.
- Я вспоминаю иногда Миезу. Пеллу, - продолжал Гефестион.
Александр слабо улыбнулся: когда они были наедине, Гефестион - старший брат, ветеран его армии - иногда говорил с такими интонациями, словно опять с выражением читал Аристотелю отрывок из Еврипида.
- Наверное, мы состарились, если юношеские мечты больше не кажутся глупыми, а клятвы - наивными.
- Но мы же не предали друг друга. А мечты…Гефестион, на Востоке мы открыли больше, чем могли себе представить, и Восток теперь наш. У нас получилось, Гефестион - то, о чем мы мечтали, лежа с «Илиадой» в роще Миезы, - Александр ласкал Гефестиона пьяным от боли взглядом, плавя разделявшие их стены.
Еще с битвы при Гидаспе Гефестиону иногда казалось, что Александр узнал и пережил больше, чем стоит простому смертному, даже сыну бога. Александр стал… старше своего возраста. В нем было всё меньше человека и всё больше чистой силы вершителя, гибельно забывшей, что она заключена в бренную оболочку. Но в такие моменты, как сейчас, Александр опять становится единовластным тридцатилетним царем Греции, Македонии, Египта и всей Азии.
- Только великий человек, Александр, мог воплотить смелые, но такие красивые мечты. Пусть даже их бремя оказалось для всех таким тяжелым.
- Да, тяжелым, Гефестион - но тяжелым, как обильная пища после долгого воздержания! Наверное, я дал им больше, чем заслужено. Но со временем они - греки, персы, инды - переварят то, что я вложил в них, и поймут, что есть из рук Великого царя достойней, чем драться в грязи, отбивая друг у друга кусок падали!
Александру было больно говорить вслух, но даже его горячий шепот мог убедить мертвого снова пойти на смерть за великого царя. Гефестион невольно любовался им, снова живым. По-настоящему живым.
- Тебя будут помнить всегда. Как Геракла, как Ахиллеса. Твое имя произносят на столько ладов, сколько языков в твоей империи. Искандер, Аль-Скандир называют тебя. Двурогий властитель Запада и Востока. Александр Великий, являющийся под разными именами и обличьями, как бог и сын бога.
Гефестион не имел в виду воодушевлять Александра красивыми речами, но вдохновение пришло к нему самому, разбуженное счастьем снова быть рядом с Александром.
Но тот нахмурился и горько произнес:
- А помнят ли они меня, Гефестион?
Полководец понял, что все же задел настороженную ловушку.
- Мать писала, - продолжал Александр, - (ты видел её письмо), что в Македонии уже спрашивают, кто такой Александр. Да что Македония! Здесь, в нескольких днях пути от моего лагеря, так легко поверили в мою гибель! Даже ты, Гефестион!
- Я верил, - Гефестион всего на дактиль приблизил лицо к лицу Александра, - что ты жив. Я чувствовал.
- А если я погибну? Что останется от мира, который мы долгих десять лет[16] - даже больше, считая с Греции - строили плоть к плоти и камень к камню, скрещивая мечи, ломая копья? Что останется, Гефестион, от нас с нашими мечтами? Прав был Аристотель…
- Останется слава, которая переживет нас. Миф.
- Миф, - повторил царь, снова заглядывая в недоступные Гефестиону дали, - как об Ахилле и Патрокле?
- Да, - чутко улыбнулся Гефестион, заметив, как потеплел взгляд царя. - Миф.
Что-то во влажном взгляде Александра на один миг смыло с Гефестиона тяжесть хилиархства и характер, обретенный на полях сражений. Всего на миг он снова стал юным Гефестионом в съезжающем на глаза шлеме, вместе таким же юным Александром въезжающим в покоренный Вавилон под розовым снегопадом. И в этот миг он коснулся губ Александра, даже не целуя, а скорей благословляя.
- Мы читали об Ахилле и Патрокле, когда их знали все, а тебя - почти никто, - продолжал Гефестион, слегка отстранившись.
- Мой Патрокл, - улыбка Александра получилась слишком вымученной, чтобы Гефестион ей поверил.
- Их любовь вдохновляла нас. Но на рассказах о твоих победах вырастут потомки тех, кого ты собрал под крылом орла Македонии. Новые ученики нового Аристотеля будут читать о нас книги… - шептал Гефестион.
Александр смотрел в потолок. Гефестион еще раз попытался пробиться через возведенную царем стену.
- ..но в мире не будет больше другого такого Александра.
Александр резко повернул голову и бросил на хилиарха злой взгляд.
- Не говори, как моя мать!
- В этом она права! Мир не выдержит второго Александра, никогда. Нас больше не будет…
- И тебя радует, - Александр опустил ресницы: даже рассеянный свет резал глаза, - что греческие мальчики будут повторять наши с тобой имена, Гефестион, рубиться на деревянных мечах с криками «за свободу и во славу Греции!», и любить себя собственноручно под одеялом в обнимку с сочинениями Птолемея - ты видел, что он все записывает? Разве ты хочешь, чтобы сопливые мальчишки играли в Александра и Гефестиона, как мы - во взятие Трои?
Гефестион обиженно отодвинулся от него.
- Но мы не посрамили Ахилла и Патрокла! - ответил он, больше не глядя на Александра.
- Нет, - тихо признал тот, примирительно наматывая на палец локон Гефестиона. - Но, Гефестион, они были мифом. И мы станем мифом. Нас запомнят - но какими? О чем ты думал, читая «Илиаду»? - Гефестион хотел ответить, но Александр еще не договорил. - Разве о судьбе, богах и воинской славе? О любви мы думали тогда в Миезе. Были Ахиллом и Патроклом.
- И остались ими.
- Рядом с их именами мы вписали в историю свои. Но когда-нибудь забудут всех: и мирмидонцев, и нас с тобой.
Гефестион заметил, что Александр крепче зажмурил закрытые веки, и возразил:
- Не забудут.
- Через тысячу-две лет мы станем романтическим мифом в окружении руин.
Гефестион чувствовал, что Александр соскальзывает в тяжелую безысходность. Последний раз он видел царя таким на Гифасисе.
- Но разве не прекрасен миф о любви?
- Сколько крови на твоих руках, мой полководец? И о любви ты говоришь. Нас запомнят такими, какими видят глаза побежденных и покоренных. Не тешь себя надеждой, что время и поэзия притупят острия мечей гипаспистов или забудут сожженное и вырезанное семиградье[17]. Нас запомнят убийцами, Гефестион.
Теперь настал черед хилиарха зажмуриться от боли.
- Думаешь, память хранит только плохое?
- Люди неблагодарны, Тион. - слова давались Александру с трудом, голос стал хриплым. - Я не знаю, что хуже. Память о нас как о влюбленной парочке или память обо мне как о кровавом тиране.
Гефестион подался к нему, шепча убедительные слова, которым сам до конца не верил.
- Миф об Александре Великом будет жить в сердцах людей, покуда существует мир. Миф будет изменять их, срывать с места, гнать кровь по венам. А мы, Александр, успеем довести начатое до конца. Тебе всего тридцать, мне - на два года больше. Твой отец в этом возрасте еще объединял Грецию, а ты уже оставил по себе память в землях от египетских песков до индийских рек.
- И что? - Александр повернул к нему голову. - Мне всё равно уже не взять ни тебя, ни Вавилон в первый раз. Нельзя выиграть одну битву дважды. Надо реорганизовать армию, навести порядок в Пелле и в сатрапиях, готовить новый поход…
Александр снова мечтал, и Гефестион был счастлив уже этим. Но царь продолжал так, словно решил сделать Гефестиона совершенно счастливым:
- Мой возлюбленный. Ты будешь со мной? Мне не справиться без тебя. Через тебя я вижу мир иначе и через тебя чувствую себя смертным[18].
Гефестион пытливо посмотрел на него. Могло ли быть, что Александр имел в виду это?
Александр встретил его взгляд, отвечая «да». Гефестион напряг руку на его спине, снова чувствуя бегущее по телу чистое солнечное желание.
- Как я могу не быть с тобой, если мы одно? - прошептал Гефестион.
Александр пошевелился, разметав волосы по покрывалу. В палатке царила сумрачно-коричневая тишина, мешавшаяся с запахом прошедшего снаружи дождя.
- Гефестион, я хотел бы верить, что врата Вавилона снова распахнутся перед нами. Но это будем уже другие мы и другой город. Уже не золотой трофей, но еще не дом.
- Ты стремишься всё дальше, Александре. Боишься вернуться. Но в города не возвращаются, их каждый раз надо мирить с собой заново. А ты покоряешь весь мир. Когда он весь будет твоим, тебе придется повернуть домой.
- Я растворяюсь в нем, в этом мире. Он разъедает меня, как ржавчина - клинок. - Александр осторожно сжал руку Гефестиона: их пальцы были по-прежнему сплетены. - Я, может быть, не проживу и месяца, а мы строим планы…
Гефестион ответил на его пожатие, слепляя с ним пальцы добела, до боли.
- Мне трудно надеяться, Гефестион, - продолжал Александр. - Тогда, в оазисе, оракул дал предсказание… что я проживу тридцать три года.
- Но это лишь предсказание! - внешне Гефестион остался спокоен, но внутри похолодел от ужаса. - Когда ты слушал копающихся в кишках авгуров?
- За три года, - Александр словно не слышал его, - мы еще успеем покорить римские племена и пойти в Аравию. В Вавилоне я объявлю тебя наследником.
- Я вспоминал сегодня Вавилон. Одна из лучших ночей, помнишь? Почему ты с такой неохотой возвращаешься в город, где ярче всего сияла твоя слава?
- Гефестион, я все помню. Как после Гавгамел мы с триумфом въезжали в город, и новые победы сияли впереди. Как ложе царя Дария стало нашим. Если дом - это город, то мой дом в Вавилоне. Я не хочу приносить туда свою тоску, свою болезнь и усталость.
- А если ты исцелишься? Если ты позволишь мне прогнать их?
- Иногда я не чувствую себя…
- Тогда я покажу тебе, что ты жив, что ты есть.
- Гефестион, - улыбнулся Александр. - Когда ты так смотришь на меня, я верю, что удача снова развернет над нами крылья, и мы пойдем дальше.
Гефестион идти дальше не хотел. Он снова думал о Вавилоне и о ране Александра, которая дай боги позволит ему добраться живым до врат Иштар. Им обоим понадобится покой, долгий покой - непозволительная роскошь для тех, чьи следы смоют ветер и дождь, затопчут ноги новых странников, но чей след не исчезнет никогда. И миф о них будет сиять, как двойная звезда, погасшая, быть может, тысячи лет назад, но чей свет до сих пор идет к нам из тьмы времен.
Эпилог.
Через два года[19] одетый в персидскую накидку Гефестион входил в царскую спальню вавилонского дворца с флаконом масла в руках.
Александр ждал его, вытянувшись под качающимся Фаравахаром: карие глаза подведены, волнистые светлые волосы расчесаны и умащены душистым маслом.
Гефестион считал, что Вавилон видел расцвет Александра семь лет назад, когда полный сил и надежд царь восторженным победителем въезжал в город и стоял на балконе - божественная юность, царь молодого мира.
Но теперь Гефестион видел зрелого мужчину, вернувшегося из древних земель Востока, почерпнувшего их мудрости, но оставшегося сильным и прекрасным, как ежедневное сияющие рождение солнца.
Истинный и величайший царь, приравнявший свою жизнь к жизни Ойкумены, протянувший свою родословную из глубины веков от Геракла и самого Зевса; своим гением заставивший Ойкумену увидеть саму себя по-новому и взрослеть вместе с ним; заложивший города, стратегии и мифы, которые переживут его и станут костями нового мира.
Смертный, сделавший больше, чем все боги, вместе взятые, ждал Гефестиона на ложе под изображением Ахура-мазды.
- Мы прогоним смерть и печаль, мой Александр, - хилиарх, сбросил накидку и остался в одних золотых браслетах и амулете на шее, - чтобы они не смели подступать к тебе и этому ложу.
- Мой Тион, - Александр за руки потянул его к себе.
…Орел Македонии взвился над дворцом и устремился к солнцу с торжествующим клекотом. Львиный рев отвечал ему, когда два сильных зверя играли друг с другом на ложе в сердце мира, освященного присутствием великой любви; мира, где царь был жив.
Конец.
впервые опубликовано на www.diary.ru/~Capricorn
[1] Наварх - Флотоводец
[2] Факт по фильму. В переходе через Гадросию мы видим Гефа в крытых носилках.
[3] События происходят в ноябре 326 г до н.э.
[4] В Маракандах был убит Черный Клит
[5] Таксиарх - начальник полка обычно из 4000 человек
[6] Давать персам звания царских родственников Александр начал много позже эпизода со Статирой; однако в моем понимании Стоун подчеркивает, что формально Александр обращался со Статирой как с «царской родственницей».
[7] Птолемей
[8] Пентера - судно с пятью рядами весел
[9] «Сотер» - спаситель
[10] Дань Мари Рено. Одна из ее идей, которые мне понравились.
[11] Аргироаспиды - ветераны-пехотинцы, получившие серебряные щиты
[12] Кольцедаритель - кеннинг из скандинавских саг, но я использую его в связи со сценой дарения кольца Гефом.
[13] Шумерский храм. Прообраз вавилонской башни. Вавилонский зиккурат - Этеменанка.
[14] 1,8 см
[15] Любимый (противопоставлено любящему)
[16] Считая с битвы при Гранике (334 г. до н.д.)
[17] Семь скифских городов (хронологически - после Гиркании, перед восстанием Спитамена)
[18] Отсылка к фразе, приписываемой Александру, о том, что сон и секс заставляли его чувствовать себя смертным.